ОБСИДИАНОВОЕ ЗЕРКАЛО

Он всегда считал себя хорошим человеком.

Честным. Светлым. Добрым.
Таким, который никогда не злится, никогда не мстит, никогда не жалеет себя.
Таким, который всегда прощает, всегда понимает, всегда терпит.

Он гордился этим.
Считал это своей силой.

Но ночью, когда тишина становилась слишком глубокой, а мир погружался в темноту,
он чувствовал что-то внутри себя.

Что-то давно запертое.
Что-то неспокойное.
Что-то ждущее момента, чтобы вырваться наружу.

Он не признавал это.
Не позволял себе даже думать.

“Это не я. Я же хороший. Я же праведный. Я же живу в свете.”

Но почему тогда этот “свет” был таким холодным?
Почему он уставал так, словно несёт на себе чужие жизни?
Почему в его голове звучали голоса, которые он заставлял замолчать?

Все говорили, что обсидиан способен показывать истину.
Что в его гладкой, чёрной поверхности можно увидеть не просто отражение,
а всю правду о себе.

Но никто не говорил, что этот процесс безболезненный.

Он взял чашу из обсидиана в руки.
Она была холодной, тяжёлой, почти неподъёмной.
Казалось, что в ней скрыта вся глубина ночи, вся тяжесть неизбежных осознаний.
Он провёл пальцами по её краю.
Гладкая поверхность — как застывший момент истины.
Как зеркало, которое не врёт.

Он ударил по чаше.

Звук был низким, глубоким, проникающим в самое нутро.
Он не просто наполнял пространство — он резонировал внутри него.

Что-то дрогнуло.

Не снаружи.
Внутри.

Звук уходил в глубину его костей, разбирал на части его мысли,
заставлял слышать то, что он так долго пытался заглушить.

“Это просто звук.”
“Это просто чаша.”
“Это не может меня сломать.”

Но с каждым новым касанием, с каждым новым звуком он чувствовал,
как что-то поднимается изнутри.

Не зло.
Не демоны.
Не проклятье.

А он сам.

Тот, кто подавлял свою волю, потому что “злиться нельзя”.
Тот, кто отдавал последнее, потому что “быть эгоистом — плохо”.
Тот, кто проходил мимо своих желаний, потому что “надо быть благодарным за то, что есть”.
Тот, кто терпел боль, лишь бы не признать, что он тоже может ненавидеть.

“Но ведь я светлый человек…”

Звук чаши резал это убеждение на части.

Он увидел, как в нём живёт всё то, что он всегда отрицал.
Желание сказать “нет”.
Желание не прощать.
Желание брать, а не только отдавать.
Желание жить для себя, а не для других.

Но глубже, в самом ядре, среди всех этих эмоций и запретов,
он увидел любовь.

Не ту, что идёт с самопожертвованием.
Не ту, что раздаётся без остатка.
А живую, страстную, полнокровную любовь к миру, к жизни, к себе.

Любовь, которая смеётся громко и не боится этого.
Которая любит сильно, без страха быть отвергнутой.
Которая танцует, потому что хочет, а не потому что кто-то ждёт этого от неё.
Которая чувствует этот мир каждой клеткой и принимает его без оговорок.

Рядом с этой любовью были радость, сила, восторг, свобода.

Желание бежать по ночному городу, чувствуя, как ветер обжигает кожу.
Желание любить так, что внутри горит пламя, и больше нет нужды его тушить.
Желание вдохнуть воздух полной грудью, зная, что он принадлежит тебе.
Желание жить в каждом мгновении, ощущая, как кровь пульсирует в венах.

Он понял, что его глубина — это не только боль.
Это смех, это страсть, это огонь, это экстаз жизни.

Он понял, что его тьма — это не слабость.
Это место, где пряталась его настоящая свобода, его истинное счастье.

Он ударил по чаше снова.
И звук больше не резал, а соединял.

Теперь он слышал в нём пульс жизни.
Тот ритм, который ведёт вперёд, освобождает, раскрывает.

“Я не светлый. Я не тёмный.”
“Я просто настоящий.”

Чаша из обсидиана больше не казалась холодной.
Теперь в ней была сила.

И теперь в нём тоже.

Он ударил по ней в последний раз.

И впервые за долгое время услышал свой собственный голос.
Но теперь он смеялся.